Профессор Эли Генденштейн: Как изобретают лекарства. Часть II

Такое вот было время. Но с научной работой мне повезло. Тогда перед отечественной медициной стояла серьезная проблема. Война окончилась, но у многих людей было расшатано здоровье, особенно страдали от сердечно-сосудистых заболеваний. Одним из наиболее эффективных препаратов был строфантин. Но строфант — растение, из семян которого производилось это лекарство, в СССР не произрастал. Приходилось покупать его за валюту, валюта же нужна была на атомный проект и прочие державные нужды. И нам в лабораторию дали препараты на основе растений, произрастающих в СССР и содержащих, как и строфант, сердечные гликозиды.

Мне достался препарат, выделенный из майского ландыша. Встал вопрос, как его исследовать. К счастью, в литературе нашел докторскую диссертацию, защищенную на одном из сердечных гликозидов. У меня появилась ниточка: по сути, надо было проделать подобную работу, только на другом объекте. Конечно, было и новое — в то время в обиход вошли электрокардиографы, они позволяли изучать действие препарата на биопотенциалы миокарда. С научной точки зрения работа эта была довольно заурядной, но, во-первых, она имела огромное практическое значение. В СССР появилось свое эффективное лекарство, хорошо известный до сих пор врачам «Коргликон», который используется уже 60 лет. Он оказался даже лучше строфантина. Его труднее передозировать, вызвать глюкозидную интоксикацию. Говаривали даже, что эта работа тянет на Сталинскую премию.

Во-вторых, эта работа позволила мне собрать материал для кандидатской диссертации. Правда и тут не обошлось без приключений. В порыве борьбы с «космополитами» в институт пришла разнарядка: кого-нибудь выгнать. Уволили меня. Но 5 марта 1953 года умер Сталин, и почти сразу же меня вызвали в обком и наивно спросили:

— А вы что не работаете? — можно подумать, сами не знают. — Возвращайтесь немедленно же в свой институт! Стране нужен отечественный заменитель строфантина! — так я вернулся к работе.

И в этот момент мне повезло: в Харьков читать лекции приехал профессор Михаил Давыдович Машковский, выдающийся советский фармаколог. И вот когда мы послушали его, тогда и поняли разницу между тем, как читают лекции московские профессора и харьковские. Я подпал под такое впечатление, что после лекции подошел к Михаилу Давыдовичу, назвал тему своей диссертации и попросил:

— Помогите защитить!

— Сейчас прочитать не могу, — ответил он. — Давайте мне в дорогу! — и я отдал практически незнакомому человеку свой труд. И что бы вы думали? Через несколько дней из Москвы пришло письмо: меня поставили на защиту всего через полтора месяца во Всесоюзном Химико-фармацевтическом институте!

И вот возвращаюсь я после защиты в Харьков, и вновь встречает меня наша директриса, и выдает новое задание: надо делать лекарство от трихомониаза. Я возражаю: я же кардиофармаколог!

— Пойдешь на партбюро! — а на партбюро, известное дело, только дай ораторам слово: — В то время как миллионы советских женщин лишены счастья материнства, в то время как снижается поголовье скота, — короче говоря, — все на борьбу с трихомониазом! — но я не жалею, что взялся за эту работу. Именно она сделала меня настоящим ученым.

В то время о трихомониазе в отечественной литературе практически не имелось сведений. Не было и эффективных препаратов для лечения. Мне самому пришлось создать всю методику экспериментов, испытать ряд веществ, которые могли воздействовать на трихомонады, разработать на их основе лекарство, провести его клиническое испытание. Это было настоящей наукой. Изначально я совершенно ничего не знал. Я шел по целине и добился результата! Фармакологический комитет Минздрава Союза разрешил препарат к применению. Рижский завод начал его выпуск.

После этого мне удалось вернуться в кардиофармакологию. В то время началось широкое использование электрокардиографов и стало ясно, что в большинстве случаев при инфаркте миокарда больные умирают от аритмии. А лекарства, подходящего для борьбы с нею, не было. Нужно было создавать. Предстояла интереснейшая экспериментальная работа. Сначала ставили опыты на крысах. Затем я перешел к операциям на собаках. Сам, лично держал в руках живое бьющееся сердце, этот удивительный мотор, которым природа снабдила живое существо. Надо сказать, это — неповторимое ощущение.

Суть опытов состояла в том, что экспериментальным способом у собак воспроизводился инфаркт миокарда путем перевязки одной из ветвей коронарной артерии. Через несколько часов наступала жесточайшая аритмия — сплошной хаос линий на осциллографе! Но вот вводилось лекарство, и буквально в считанные минуты восстанавливался нормальный сердечный ритм! Это был настоящий эмоциональный шок! Я как бы присутствовал при воскрешении живого существа!

Мы воспроизвели все нарушения ритма сердца, которые встречаются у человека. Я написал первую в СССР диссертацию, посвященную изучению антиаритмиков, одним из которых был «Аймалин». Но с защитой докторской дела в Харькове шли у меня опять ни шалко, ни валко. Мол, как так: какой-то старший научный сотрудник лезет поперед всех начальников? Но опять помог случай. Работая над изучением «Аймалина», я посылал статьи в «Бюллетень экспериментальной биологии и медицины». Публикации в этом журнале производятся только по рекомендации академиков. Но у меня знакомых академиков тогда не было, и поэтому я посылал свои материалы напрямую в редакцию. И мои работы рекомендовал непосредственно редактор журнала академик Василий Васильевич Парин, выдающийся советский физиолог, тот самый, который потом запускал Гагарина в космос.

И вот, будучи в Москве, решил ознакомить его со всей моей работой и попросить, чтобы он стал моим научным консультантом. Но ведь и пробиться к Парину было совсем не просто!

Звоню по телефону, секретарша спрашивает: «Кто это?» Я объясняю: автор из Харькова, статьи которого Василий Васильевич представляет к публикации. Видимо, она сообщила Парину и через несколько минут сказала: «Подъезжайте!»

И опять удача: обычно в приемной у Парина битком народа, а в этот момент — ни души! Мы беседовали 50 минут, и Парин дал свое согласие. Но официальная бумага из Харькова все равно была нужна. Еду в Харьков, прошу — не дают! Звоню Парину — он только чертыхнулся и сказал: «Обойдемся без бумажки!»

Оппонентами на защите у меня были академики М. Д. Машковский, Б. Е. Вотчел, членкор Г. И. Косицкий. Защищался при Научном совете при Президиуме Академии медицинских наук. Вотчел, оппонируя, затронул отмеченную в диссертации тему причин возникновения глюкозидной интоксикации, да так, что хоть Нобелевскую премию давай. Диссертация была одобрена единогласно. Потом был банкет в «Праге» и все прочее полагающееся. ВАК утвердил диссертацию, а спустя полтора месяца мне присвоили звание профессора.

Как раз тогда — шел 1968 год — в Саранске открылся медицинский факультет при университете и был объявлен конкурс на замещение должностей заведующих кафедрой микробиологии и иммунологии и кафедры фармакологии. Мы с женой подали документы и по конкурсу были избраны. Эти две кафедры мы создали буквально на пустом месте. В целом же в течение последующих двадцати лет я читал лекции в ВУЗах от Свердловска до Нальчика. Это не такое простое дело, как может показаться. Артисту хорошо читать монолог «Быть или не быть», написанный Шекспиром, при декорациях и костюмах. А тут надо добиваться, чтобы двести-триста человек внимательно слушали рассказ о действии тех или иных лекарственных средств, понимали и усваивали!

Лекция, это, без преувеличения, театр одного актера!

За 20 лет руководства кафедрой было подготовлено не мало докторов и кандидатов медицинских наук, которые сейчас возглавляют НИИ и кафедры.

В 1986 году мы с Еленой Афанасьевной решили отойти от активной деятельности и вернуться в Харьков, где жил наш старший сын. Но совсем без дела я сидеть не мог. Вел городской семинар по клинической фармакологии, работал профессором-консультантом на Южной железной дороге. А затем Харьковское медицинское общество обратилось ко мне с предложением создать и возглавить «Харьковский медицинский журнал». Как раз тогда Украина получила свою незалежность, поток периодической медицинской литературы из Москвы пресекся, врачам же такое издание было просто необходимо.

В очередной раз в своей жизни я взялся за совершенно незнакомое дело. В первом номере у меня напечатались выдающийся кардиолог Л. Т. Малая, гинеколог В. И. Грищенко, профессор-ортопед, председатель Медицинского общества А. А. Корж. Это были все те три академика, которые жили и работали тогда в Харькове. Во втором номере вышли статьи Амосова, Машковского. На меня смотрели большими глазами!

Начиная с третьего номера я преобразовал журнал в «Международный медицинский». И это было отражение реальности: более половины статей для журнала писалось российскими учеными, много было публикаций зарубежных авторов. В том числе публиковался знаменитый де Бэкки — изобретатель метода шунтирования кровеносных сосудов, академики Чазов, Савельева, Вейн, Чучалин.

Можно сказать, так сбылась моя заветная мечта — стать журналистом.

Сейчас живу в Пензе. Один-два раза в год читаю лекции в медицинских институтах Пензы и Саранска. Рассказываю о людях, которые создали нашу науку. О Павлове, Бехтереве, Арбели, Мечникове, Пастере, Кохе, других. Думаю, что это нужно и важно. Такое ощущение, что нынешнее поколение совершенно не знает историю медицины — как будто вся жизнь началась с сегодняшнего дня!..»

P.S. Любопытно отметить, что Эли Иосифович и Елена Афанасьевна положили начало семейной династии медиков. Их сын Валентин Эливич Олейников — доктор медицинских наук, профессор, заведующий кафедрой терапии мединститута при Пензенском госуниверситете, председатель областного терапевтического общества. А внучка, Элина Валентиновна Кулакова, окончив медицинский ВУЗ, избрала для себя профессию дерматолога.

Павел Курень